Шут и два Повешенных

Всю прошедшую неделю можно было смело называть паршивой. Беспокойные метания, волнения о неизбежном, резко всплывшие причины не участвовать в Турнире, отчаянное нежелание и просьбы ко Вселенной смилостивиться — то было 30-ое января, понедельник. Сказочно-доброе завершение двенадцатого испытания Первого Тура, после которого Раф чувствовал себя подвальной крысой, нарядившейся в королевские одежды и притворившейся благородным зверем — это уже 31-ое января, которое, по идее, должен был сгладить небольшой диалог с Тоудом под вечер. Но по итогу диалог с Тоудом скатился в отвратительнейшее русло из возможных, закончился грандиозной ссорой, а настроение испортилось бесповоротно. 1-ое и 2-ое февраля прошли словно мимо, в тумане; Раф помнит только постоянное ощущение неодобрительных взглядов, но он не может сказать, существовали ли они лишь в его воображении или действительно имели место быть — он предпочитал не вдаваться в подробности общественного мнения по поводу его псевдо-победы, ведь с самобичеванием справлялся прекрасно. 3-го февраля началась самая, пожалуй, опасная часть: до Хогвартса добралась потрёпанная чёрная сипуха, которая с возмущённым, оскорблённым даже видом кинула перед Рафом письмо от Лидии, содержащее в себе лишь одно вежливое, но невероятно пугающее обещание: «Мы ещё поговорим об этом.». О чём «об этом» долго думать не нужно было, потому что Раф, как невнимательный и совершенно не беспокоящийся за свою жизнь человек, не написал Лидии ни-че-го о своём участии в нашумевшем Турнире. 4-ое, 5-ое числа прошли в напряжённых размышлениях о том, как бы покорректнее объяснить Лидии свою мотивацию; увлечённый новой проблемой, Раф практически полностью игнорировал всё вокруг себя, но каким-то чудом умудрился уловить странное ощущение: ему казалось, будто за ним кто-то смотрит. Не с тем неодобрением или завистью, которые ожидаются от заинтересованных результатами Турнира, нет; скорее… с любопытством? С любопытством, смешанным с презрением и насмешливой злостью? И, казалось бы, ничего такого уж страшного в этой навязчивой слежке нет; казалось бы, это могло бы разбавить мрачный настрой Рафа интересной загадкой. Только загадки здесь не было: Раф знал, кто за ним следит; Раф был уверен, что Тоуд думает, как вообще умудрился завести почти-приятельские отношения с кем-то настолько жалким, как эта агрессивная пародия на победителя. Это было отвратительное ощущение, и Раф старательно глушил бушующую ментальную магию, что стремилась зацепиться за эмоции следящего Тоуда. Кто знает — может, бессильная злоба Грейвса сыграла бы на его навыках и привела бы его прямо к Тоуду-только-реальному? Раф не хотел этого; он хотел обиженно прятаться по углам и избегать взглядов.
Так он и делал: когда можно было — безвылазно сидел в комнате и десятки раз переписывал черновики письма; когда нельзя было — удручённо выбирался в свет, хватал перо и не позволял ему конспектировать ни слова из разговоров окружающих, чтобы не заметить случайно какого-нибудь редкого нелестного комментария о своей персоне. Ощущение наблюдения Раф стойко игнорировал, а через какое-то время и вовсе перестал его отличать от простого волнения и растерянности. К 6-му февраля итоговый вариант письма для Лидии с оправданиями и повинной в конце был готов; Хаффи отправилась в Райдал, доставлять, а Раф, вздохнув и примерно накидав в голове черновик завещания, — в кабинет Прорицаний, гадать о своей судьбе.
Красок в и без того печальную историю добавила та самая огромная лестница, что в Северной башне тянулась с цокольного этажа до крыши. Раф помнил о ней, конечно… с утра. С утра помнил, потом отвлёкся на другие проблемы и другие лестницы, а сейчас пустым взглядом провожал уходящие спиралью в далёкий-далёкий потолок каменные ступеньки. Он понимал, что ему придётся с этим разобраться; понимал, но продолжал стоять, не двигаясь и, кажется, не дыша. Очнуться вынудил лёгкий толчок в плечо от явно спешащего по делам ученика. Раф встрепенулся, пошатнулся даже, уже представляя, как летит вниз, и лишь потом осознал, что сам всё ещё стоит даже не на лестнице, а в коридоре-выходе. Падать было некуда, зато спешить было куда; Раф выдохнул неровно, на пару секунд прикрыв глаза, и всё-таки начал подниматься. К стене он почти прижался, будто стараясь стать её частью.
К тому времени, как Раф наконец добрался до вершины, большинство людей уже сидело на своих местах. Свободных столов осталось всего-ничего, и один из них Раф как раз и занял, не желая навязываться в компанию к кому-то ещё — он и раньше не особо блистал общительностью с малознакомыми людьми, и Турнир лишь подстегнул к продолжению такого образа жизни. Скорее всего, работать придётся в парах, как обычно и приходится, но лучше уж кто-то навяжется Рафу, чем он сам.
До начала занятия оставалось ещё несколько минут, которые было решено потратить на очередное перечитывание черновика письма Лидии. И неважно совсем, что письмо уже отправлено; Раф продолжал мучить себя перепроверками и бесполезными исправлениями, игнорируя полумрак. В какой-то момент в голову пришла мысль, что, возможно, было бы удобнее завести связанные дневники с Лидией, прямо как у Фила с Тоу… не думай об этом. Не сейчас. Пожалуй, письмами всё-таки легче: кара за участие в Турнире будет известна Рафу не так скоро, как могла бы при наличии дневников.
Совсем неожиданно рядом материализуется человек, слишком быстро садится напротив. Раф не успевает сориентироваться, резким движением захлопывает дневник и испуганно поднимает взгляд. Не то чтобы его пугает, что кто-то может увидеть содержимое письма — это, скорее, просто… запрограммированная реакция на внезапные внешние раздражители.
Человеком оказывается Лоррейн Лэнгфорд. С несколько секунд Раф растерянно таращится на неё, а после вздрагивает, снова раскрывает дневник на чистых страницах и позволяет перу записать повисший в воздухе вопрос. «Здесь свободно?» — всё тот же аккуратный почерк; он не принадлежит Лоррейн, но и Раф, и перо считают, что он очень ей подходит. Почти автоматически Раф отвечает простым «Да.», двигает дневник по столу чуть ближе к Лоррейн, чтобы та прочитала, и снова зависает. Неловко. Неудобно. Неожиданно. Но, по крайней мере, это не какой-то незнакомец; это Лоррейн, с которой Раф совсем не прочь… ну, пусть даже обсудить этот треклятый Турнир — он ведь так и не выяснил, что пришлось преодолеть остальным командам и отделившимся участникам.
«Эммм...», небольшая пауза, «Ты как? Всё в порядке?». Раф бросает растерянный взгляд на Лоррейн, и не глядя на дневник записывает: «Да. Да, с чего нет?» — чуть размашистое, почти незаметно. «Просто странно видеть тебя. Спустя неделю. Вот так внезапно.» — и Раф поворачивает дневник к собеседнице, чтобы ей было удобнее читать. Сам-то он с чтением вверх ногами справится. «Ты не замечал меня целую неделю?» — Лоррейн, кажется, удивлена: брови поднимает; Раф удивлён не меньше. То есть, стой, ты следи... — «Это, наверное, хорошо… А я за тобой следила. То есть, не как детектив следила,» — перо начинает писать чуть быстрее, передавая волнение, — «а отслеживала. Всех вас.»
Ага. Интересно. То есть, это ощущение мог спровоцировать не Тоуд? — Раф даже немного расстроен. Он снова поворачивает дневник к себе, выводя аккуратное «Это», за которым следуют три задумчивые точки… «объясняет некоторые из моих ощущений на протяжении недели. Я, правда, думал, что это» — Тоуд — «другой человек.» — и другие эмоции. Разочарованный вздох сдержать не удаётся, но Раф тут же подбирается и нарочито-энергично продолжает: «Рад, что ты не забыла. Наверное. Как тебе вообще это всё эта победа?»
Лоррейн какое-то время молчит, и Раф поднимает взгляд, замечая, как она нервно выдыхает. Перо колеблется в ожидании слов. «Нормально.» — да неужели? — «Нет, кому я вру. Странно. Я же там… у меня Левиоса не вышла, понимаешь? От меня требовалась лишь дурацкая Левиоса, а этот окорок только дёргался как припадочный. И это видели все, кто был на трибунах.» Лоррейн снова выдыхает, надув щёки; Раф пытается не упускать мимики, поэтому читает только после того, как Лоррейн заканчивает говорить. «Извини. Это было лишнее.» Медленно, неуверенно, Раф выводит немногословное «Понимаю.». Ждёт чего-то, снова поднимает голову, и, не глядя на дневник, продолжает задумчиво смотреть вникуда. «У меня тоже не вышло. Ментальное обращение к Алисе. Два слова, которые до неё попросту не дошли. Этого никто не видел, но мне достаточно осознания.» — Знала бы ты, как противно это вспоминать. — «Никто из нас не виноват.. наверное. Не готовы были?»
У Лоррейн ответ выходит неожиданно резким, но при этом чересчур даже правдивым: «Идиоты были. Прости.» — «Не за что извиняться. Согласен.»
Неловкое молчание затягивается.

По лицу Лоррейн тяжело прочитать её эмоции. Раф теряется, Раф пугается, лихорадочно пересматривая в голове все слова, что он перенёс на бумагу, и пытаясь найти что-нибудь, способное вызвать негативную реакцию. Может, про перемены слишком подробно и излишне? Нет, там, вроде, только позитивное, она не должна была.. расстроиться. Сравнение с драконом наивное и детское? О, да, наверное, оно чересчур преувеличенное, а гиперболы должны быть в меру и к месту…
Или её возмутила моя попытка подыграть ролью предсказателя? Раф уже тянется к перу и хочет забрать дневник, чтобы попросить прощения и написать краткое и запоздалое предупреждение о том, что текст не призван оскорбить чьё-либо чувство прекрасного, гордость или актёрские способности. Но Лоррейн оживает, выдыхая, и Раф застывает. Перо же, единственное необременённое сейчас эмоциями, колеблется, записывая краткое «Ох.» — Раф видит надписи и с этой стороны стола.
Молчаливая пауза. Лоррейн смотрит прямо в глаза, и Раф не знает, что ему сейчас скажут, а потому боязливо ёжится, убирая руку и пока больше не предпринимая попыток забрать перо.
«Раф, это так красиво и… обнадеживающе.» — где-то тут он почти задыхается от облегчения. Значит, всё в порядке. Всё в порядке, и она вовсе не недовольна, а, значит, я ничего не испортил, и она, возможно, даже оценила попытку в подбадривание, и… — «Спасибо.»
Раф расплывается в глупейшей радостной улыбке и зачем-то кивает. В голове будто опавшие осенние листья ветром в красочную бурю утянуло — упаднические мысли смело воодушевлением. Раф не замечает даже, как проходит минута, в течение которой Лоррейн сосредоточенно гипнотизирует его чашку — он так и сидит, уставившись на дневник, не имея возможности прекратить улыбаться. После этой.. напряжённой недели он готов наслаждаться даже такой незначительной, казалось бы, победой.
«Знаешь,» — Раф вздрагивает, растерянно поднимает взгляд, после чего подтягивает к себе дневник обратно, — «тут вроде собака.» Он не то чтобы удивлён, скорее, даже ожидал этого — в последнее время слишком часто в голове мелькало сравнение самого себя с преданной в обоих смыслах собакой. Дальнейшие слова Лоррейн только закрепляют эту идиотскую улыбку, потому что она снова несёт бред, только теперь бред её ни капли не связный, а поспешный и лихорадочный. Волнуется. Рафу смешно и легко, когда он смотрит за тем, как Лоррейн пытается разглядеть в черной кляксе гущи что-то более поэтичное, чем трёхлапая бесхвостая собака-друг.
«Есть! Это куст!» — неожиданно собака оказалась растением. Шикарные ветки и что-то висит — рождественская ель? В феврале до сих пор довольно актуально. Но всё на словах Лоррейн оказалось куда интереснее: таким позитивом веяло от её заверений о том, что всё будет отлично. Раф знает, что ничего отлично с его склонностью драматизировать не будет, но всё равно кивает, мол, верит, ведь как тут не верить, конечно, всё образуется.
«Видишь?» — и снова энергичный кивок, приходится оторваться ненадолго от текста. На самом деле, не имей Раф изначальную установку на куст, он бы так и подумал, что это попросту бесформенная клякса — чернильная слеза или как-то так. Но сейчас он знает, что это куст — раз Лоррейн говорит, что это куст, то пусть будет куст, также как и курица-переросток — дракон. Всё в угоду известным трактовкам и красивым символам.
Лоррейн внезапно робеет, как-то погрустнев, и Раф опускает взгляд на дневник, пытаясь определить причину. «Это лилия. Лилия! Ты понял, Раф?» — всё же довольно безобидно? Но, нет, есть и продолжение. Каким-то неведомым путём ассоциаций Лоррейн приходит к Шармбатону, и оба недо-чемпиона снова падают в неуютное молчание. Раф — оттого, что из вдохновлённого полёта его вновь осадили в жестокую жалость; Лоррейн — оттого, что… да оттого же, наверное.
Заторможенный кивок на фразу о неплохом преодолении задания. Вновь растерянный взгляд в сторону карт.
«Да. Знакомые.» — две секунды уходят у Рафа на то, чтобы глубоко вдохнуть, выдохнуть и частично отпустить тему Турнира. На потом! «Мир и императрица. “Спой, соловушка сладкоголосая”» — ха, Тоуд, у тебя учусь, — «и “пройдись во тьме, глухой со слухом”. Очень специфичные задания. Что было у тебя?» — «Кем была ты?» повисает незаданным, но подразумеваемым.

Почему, по какой причине, зачем любой разговор Рафа с сознательными существами скатывается в болезненные вопросы? Как вышло, что «Маркас Макнейр» и «Шатёр» в рамках одного диалога равны воспоминанию о зеркальном лабиринте, звенящей опасности, проклятом пауке и громких видениях? Каким образом тема, которую получилось, кажется, замять, внезапно перетекла в вопрос о том, каково это — слышать?
В любой другой ситуации Раф мог бы с удивлением округлить глаза и сказать, что издевательство над глухими — плохо, а спрашивать про слух надо у кого-нибудь другого, потому что свои пристрастия к Омуту Памяти он в основном держит в тайне. Но, во-первых, Раф уже нехитро сознался в том, что действительно слышал («пройдись во тьме, глухой со слухом»), а, во-вторых, врать и актёрствовать он никогда не умел. Разве что в крайних случаях мог очень сильно постараться.
Если Раф смог довериться Макнейру, то почему он не может довериться Лоррейн Лэнгфорд?
Слышать — это желанно и больно, это в мечтах и кошмарах благодаря Омуту и Шатру, это естественно для тебя и совершенно непривычно для меня, но высказываться подобными около-жертвенно-мученическими фразами — стыдно. Раф знает, что его проблема весьма, кхм, ничтожна по сравнению с травмами многих других людей, ведь она всего лишь мешает коммуникации, а мелкие неудобства в виде внезапных вспышек нежелательного слуха — ничто, если вспомнить о, например, пауке, который пережил незабываемые чувство голода и жажду крови, но остался… прежним. Собственные жалобы кажутся Рафу смешными, надуманными и отвратительно-неправильными, поэтому он правда старается снизить градус драматизма, когда отвечает на такой, казалось бы, несложный вопрос.
Слова по итогу получаются более аккуратные и менее убитые, но общий тон напуганного отсутствия жизнерадостности остаётся. Потерянность и желание укрыться или кинуть в источники звуков пару тяжёлых камней — растерянность; слышать вовсе не ужасающе, а всего лишь неудобно; Макнейру не мир к ногам готов был преподнести, а просто… большое спасибо. И слух Рафу всё-таки хочется, просто не так сразу и не так внезапно — впрочем, тут даже не наврал и не преуменьшил.
Лоррейн в очередной раз атмосферу игнорирует совершенно, кивает и отвлекается на колоду карт в руках. Она не кажется расстроенной или хотя бы растроганной, и Рафу впору обидеться, ведь он так поэтично-полно расписал свои страдания, но он наоборот чувствует облегчение: должен же кто-то поддерживать баланс и не захлёбываться в собственной предательской памяти. Лоррейн тасует карты и снова начинает говорить, на этот раз уходя от темы очень далеко и возвращаясь к приятно-дурацким игривым догадкам: Трелони в её рассказе оборачивается злой колдуньей-кукловодом, и звучат слова её столь складно, что Раф даже подыгрывает, изображая лёгкий испуг. Но, к сожалению или счастью, ему всё же покровительствует куст кофейной гущи, а потому ужасная участь уничтожения свидетеля откладывается, и Лоррейн предлагает тянуть карту.
Шут. Очень смешно, — Раф хмурится, гипнотизируя карту, пока рядом с ней не материализуется ещё одна с изображением висящего вниз головой человека. Таким образом у них есть команда из инфантила и… и… Раф не помнит, что значит Повешенный, как не помнит и Лоррейн, а потому он достаёт ещё один дневник — о, да, на каждый предмет по дневнику, потому что куда ж ещё девать все конспекты, — и листает его в поисках трактовки.
Вместо того, чтобы просто показать собственные записи Лоррейн, Раф смотрит на них недоумённо с минуту, прежде чем переписывает в тот-дневник-который-для-общения общую суть: «Повешенный: неоднозначная ситуация, уступки, жертвы и что-то про неприятный случай, где от тебя ничего не зависит. У меня ещё почему-то написано “пророк”, но без всяких пояснений. И сбоку… про уточнение посредством… чего-то там?» — Раф наклоняет голову в сторону, пытаясь прочитать мелкий шрифт по краю листа, но сдаётся и предлагает: «Может, спросим Трелони?»
И прежде, чем спросить, собственно, Трелони, он дописывает про Шута: «С моим всё просто: инфантильность, глупость, беззаботность и всё подобное. Если кратко: я душевнобольной идиот, но с этим мы, кажется, уже согласились. Поэтому давай разберёмся с тобой.» — и я смогу прекратить изображать великолепную гадалку, даже не зная точно, на что мы сейчас гадаем. На характер же? Да?

С каждым словом Лоррейн Раф всё больше сьёживается, ощущая, как его бьют по больному месту — по тому, что все его загоны по сути не имеют почвы, они спровоцированы излишней любовью к драматизации. Проблемы ничтожны, проблемы надуманны, и от этого осознания не лучше, а только хуже — брезгливость в отношении самого себя просыпается, стряхивает с себя часовой слой пыли и начинает выжирать мозг с новой силой. Лоррейн говорит правильные вещи, она хорошо подбирает аргументы — и тем самым всё глубже закапывает, приговаривая «Всё только в твоей голове». Раф закрывает глаза на середине речи, пытаясь совладать с вновь участившимся дыханием, и сидит так ещё с несколько секунд. Вдох-выдох, вдох-выдох, стабильность состояния и покой — всё, чего он пытается добиться.
Как только приступ повышенного самоуничижения проходит, Раф вновь подключается к монологу Лоррейн, чтобы вычитать новые для себя детали: она, как оказалось… сломала слепому ужасу крылья… ладно, с этим можно смириться, но что. Что. Этот факт выбивает из колеи своей внезапностью, и Раф с расширенными глазами читает дальше: она также была пауком в Шатре — уже не так удивляет, ведь Раф разговаривал с Макнейром и знает, что чувствовали люди-пауки. Со слепым ужасом всё ещё неожиданно, но это надо просто понять и простить, понять и простить и перейти к следующей главе обоюдного нытья — к убеждению Лоррейн, что Рафу вовсе не сложно… выслушать её боль. 
Но она быстро отмахивается от этого, заявляя, что карты — это всего лишь карты (Раф не знает, насколько громко она говорит, поэтому опасливо осматривается — всё-таки, они в кабинете Прорицаний), и выглядит сейчас такой обозлённой, что Раф не решается встревать в бурю эмоций. Да и спешка её не позволяет: Лоррейн уже вызвала Трелони.
И вот, в кой-то веке, момент истины — сейчас они покончат со всеми этими бреднями, прекратят сыпать соль на незажившие раны. И… нет, Мерлин милостивый, им несказанно везёт: из всех возможных карт Раф достаёт именно троянскую, которая путает всё только больше. Ну вот. Молодец. Снова испортил всем жизнь. А мог бы взять карту сверху, или снизу, и всё бы разрешилось, и Лоррейн бы не смотрела сейчас так потерянно.
Глубокий вдох.
«Давай так. Сейчас я придумаю нечто длинное, поэтичное и невероятно аргументированное, а ты зачитаешь это Трелони с умными глазами, и мы забудем обо всём, как о страшном сне.»
Раф показывает дневник Лоррейн всего на пару секунд, смотрит выжидающе, но как она вообще может быть против?
«Раз уж мы о злободневном, то ситуация: расклад прошлое-настоящее-будущее для чемпиона Турнира, чьё имя мы в целях конспирации умолчим.» — О его отсутствии в этой вселенной мы тоже не скажем. — «Трактовка первой карты: до Турнира он без страха шагал в неизвестность, будучи человеком беззаботным и простым. До сих пор непонятно, как именно он подался в добровольцы — возможно, его подначили друзья, ведь на него так просто повлиять: он слишком наивен.» — Хм, а похоже. — «Вторая карта — во время Турнира ему пришлось испытать ощущение абсолютной бесполезности. Неоднозначная ситуация, в которой он оказался, спровоцировала его на осознанную жертву, вынудила пойти на уступки. Третья же говорит,» — тут Раф нагло заимствует случайно обронённые слова Трелони, — «что Турнир изменил его. Слишком яркими были ощущения, и пропала его былая весёлость: он будет чужой там, где раньше был душой компании. Пока он не замечает этого, пытаясь притвориться, что всё как прежде — но карты «настоящего» и «будущего» не зря отличаются лишь набором, из которого их взяли: процесс уже запущен. В будущем всё лишь усугубится.»
Раф пишет это всё на одном дыхании, зачёркивая фразы лишь пару раз, и под конец вручает наскоро придуманный рассказ Лоррейн в руки, даже не перечитывая. Абсолютный бред, — лёгкая ремарка ментальным сообщением, — но ты главное держи серьёзное лицо.

«Ненавижу предсказания.» — твердит вслед за Лоррейн перо, и Раф без промедления кивает. У него с Предсказаниями натуральная любовь-ненависть: Раф вроде и наслаждается возможностью растечься мыслью по древу, порассуждать ни о чём и обо всём одновременно, а вроде и надоело ему как-то загоняться по поводу всего, что карты доказать пытаются. Хотя практика писательских навыков, конечно, отменная, негативные качества всё же пересиливают положительные.
Дальнейшая речь Лоррейн — эмоциональная, бурная, яркая, с глубокой обидой, в ней заложенной. Вывод даже придумывать не надо: Лоррейн сама его даёт, заставляя одновременно и с восторгом, и с тоской вздохнуть. «Наше нытье — это трусливый плач по неудавшимся попыткам стать лучше в собственных глазах из-за страха, что никому не нужны такими какие мы есть.» Правда глаза режет, снова напоминает о бесполезности разборов своего поведения, пытается мотивировать на более активные действия. Раф жалеет, что на Первом Туре он был так сосредоточен на собственном внутреннем мире, что по итогу не помог никому, а себе и вовсе неделю испортил подчистую. Раф надеется, что однажды у него появятся силы, чтобы прекратить ныть и начать работать над собой. Но всё это — слова, всё это — «трусливый плач», и останется им до тех пор, пока Раф и правда не возьмётся за свои тараканы и не выгонит их подышать свежим воздухом.
Бессмысленными буквами мелькают следующие слова Лоррейн, ведь Раф утопает в задумчивости, и ему приходится ещё пять раз перечитать отрывок, прежде чем приходит понимание. Некая статья, видно, популярная, оповестила всю школу, кроме Рафа, о том, как Лоррейн сломала крылья ужасу (до сих пор это совсем с её образом не вяжется), ну а дальше…
«…как ты относишься к Каю… напоказ оголяют чувства…»
Раф хмурится в недоумении, поднимает взгляд на Лоррейн, наклоняет голову вбок. Снова переваривает. И снова. Так длится с минуту точно, когда выражение лица вдруг меняется: в удивлении подняты брови, в ужасе сжаты губы. Чё? — вот так вот, без всяких прикрас хочется переспросить. Нельзя. Нужно держать образ и не поддаваться панике преждевременно. Уточнить, что она имеет в виду. Разобраться. Не паниковать…
Глубокий вдох через нос.
Чего? — снова ментально. Уже лучше, чем изначально планировалось, но всё ещё недостаточно исчерпывающе. Секунда, две, Раф берёт перо и пишет.
«О какой статье ты говоришь?» — Неужели… — «Подожди. То есть, мой поступок в конце Турнира. Его всё-таки» — ещё одна пауза на переосмысление, — «заметили.»
И жирная, нервная такая точка на конце. Раф снова вдыхает, перо из рук выпускает, выпрямляется, отклоняется назад и смотрит в пустоту. Покой. Молчание. Ещё немного и он обязательно всё поймёт. Раз, два, три…
Давай ты расскажешь мне об этом где-нибудь в другом месте. — Желательно, именно вот таким образом, чтобы никто больше не услышал этого позора. — Урок как раз заканчивается.
То есть, эти взгляды мне не мерещились. То есть, люди действительно на меня смотрели. То есть… то есть.
Раф захлопывает дневник, не особо желая увидеть отрицательный ответ, и спешно собирает вещи.