В конце ноября

Медленный переход от осени к зиме неплохая пора. Это пора, когда нужно собрать, привести в порядок и сложить все запасы, которые накопил за лето. А как прекрасно собирать все, что есть у тебя, и складывать к себе поближе, собрать свое тепло и свои мысли, зарыться в глубокую норку — крепкое и надежное укрытие; защищать его как что-то важное, дорогое, твое собственное.

— Здравствуй, — сказал он глухо, когда девчонка, приблизившись, уже собиралась начать. Угловатый гадкий утенок смотрит исподлобья и ощутимо храбрится. Тянется к свету и — выше, его тут будто и нет. Бэт перво-наперво скользнула равнодушным взглядом и переключилась на остальных. Приветствие, конечно, проигнорировала. Она бы руки не подала подлецам, не то что брататься стала. Тем более горький опыт подсказывал, что часто, очень часто, главные герои многих гнусностей находятся именно на периферии. Да и мог бы этот, самый мужественный из них, действительно быть заводилой? Шарлиз Эндрюс чувствовала себя почти в невесомости, где тянуло расплатиться звонкой монетой притяжения к неопознанным и еще слишком юным, чтобы понимать, что они творят. Она преодолела условную черту, отделяющую их от нее. Чужая сознательно нарушила личное пространство условных своих, хотя самой хотелось вывернуться наизнанку от ощущения этой близости. Она шагнула за спину мальчишке, которому обязательно воздастся за двуличие всей честной компании, рассеянно хлопнув его по плечу, мол, не переживай, и до тебя очередь дойти успеет. Тем временем секунды складывались в минуты, а большая стрелка на циферблате догнала маленькую и пошла на очередной круг.
 

Девочка неожиданно для самой себя увидела их насквозь. Стоят, с ноги на ногу переминаются, всем своим видом показывают, что не при чем. Да и, собственно, какая ей разница? Они с Мильном изначально из разных лагерей, противоборствующих столетиями к тому же. Да и не услышал же он обидных слов, да наглых их физиономий не видел. Да даже если бы увидел, скорее не сказал ничего, только пожал бы плечами, мол, что с них взять — малолетки. Тогда почему ей так важно вдруг уберечь сам его образ от несправедливых слов? Она же никогда не вступает в открытые конфликты, считай, что принцип, негласное правило. Непрямая осторожная месть — вот это всегда пожалуйста. Так почему внутри все клокочет от внезапно нахлынувшего возмущения? Посмотрела по возможности, сдвинув брови так строго, как только могла, почти с открытой враждебностью. Когда она успела стать адептом кружка из мечтающих о крепкой дружбе с Дарреном Мильном? 

Первичное его агрегатное состояние — чистая эмоция, из внутреннего во внешнее, — не самокопание, но действие, — постоянный переход из металлической твердости убеждений к жидкой стали прямо из недр — в живительный воздух для тех, с кем по пути. Он кристаллизировался в легких и еще глубже клетки ребер у каждого, с кем соприкоснулся. Заводился с пол оборота и давай попирать устои человечества, разрушая, ломая внешние стены, бездумно возведенные без фундамента. Настоящий анархист всея школы чародейства и волшебства. Для него не существовало авторитетов, хотя сам волей-неволей становился авторитетом для многих. Так произошло и с ней. Невротично-громогласный сентябрь нарочитым хохотом скрывает привычный порядок грусти и предчувствие очередной ноябрьской анемии. Бэт поначалу смотрит диким зверьком, готовым вот-вот сорваться с места. И срывалась. А потом возвращалась, не понимая и не принимая столь явной его ярости при виде ее робости и очевидной и для невооруженного взгляда затравленности. Раз за разом возвращалась, хотя зарекалась, хотя злилась. Но парадоксально чувствовала себя защищенной. Много после, в слезливый и черный февраль, Бэт перебарывала себя в ущерб борьбе с ним, твердолобым и неисправимым. Сжималась вся, вбиралась в себя, как черепаха, в хлибко-непробиваемый панцирь из тотального самоконтроля, мысленно желая безболезненности и беспрепятственности пути привычной невидимки. Училась гибкости и продуманности каждого действия. А как иначе, когда живешь, сидючи на пороховой бочке? Вскоре и вовсе перестала юлить, сдалась частично без боя. На улице одуряюще пахло солнцем и маем, они стали больше смеяться. Сидели в лаборатории до посинения, Даррен же решил в ней насовсем прописаться, став частью ее интерьера. Спокойно жил с двух-трехдневной редкой щетиной и сальным гнездом волос, о мешках под глазами и говорить совсем нечего (если бы вдруг он решился на переезд, то вполне бы смог уложить в них свои вещи без заклятья незримого расширения). И начни рушиться замок, он и бровью не поведет, скорее у него котел в результате самовозгорания пойдет пеной, чем он выйдет наружу в процессе. И Бэт нравилось его преимущественно молчаливое соседство, для нее внезапно стал важен хрупкий тщательной выстроенный мир со всеми его грязными котлами и непременно в промозглых подземельях. Мастерская стала убежищем. Это вне ее можно было почти не общаться и с легкой завистью наблюдать девчонок, которые откровенно пускали по нему слюни. Но ему и дела нет, говорит, даже пачкаться о таких не хочется. И с тех пор Бэт не может позволить себе ничего, кроме учтивого равнодушия. Для нее же этот чертов угрюмый Мильн важен, важен, черт его побери! 

Девочка упрямо подобралась к вжавшейся в стенку троице еще ближе и накренилась вперед, чуть поманив пальцем. Дождалась несмело склоненных голов и проворно схватило оттопыренное ухо той, что показалась самой нахальной и светлой, и вдруг зашипела совсем рассержено, по-змеиному:
— Если еще хоть один из вас произнесет фамилию Мильна, то я лично позабочусь о том, чтобы он о вас узнал, а после отметил бы своим вниманием ваши кубки с тыквенным соком, в которых оказалось бы столько слабительного зелья, что вы неделю из своих подземелий не вылезете. Однако прежде я расскажу по секрету, что недурно владею летучемышиным сглазом наравне с заклинанием ватных ног. Так вот, девочки-припевочки, прежде чем вы сумеете досмаковать вашу следующую сплетню, вы уже будете с визгом бежать к декану на слабеющих куриных лапках, отбиваясь от внезапно неприятных летучих мышек. И профессор Снейп вам никак не поможет. Я вас предупредила.

Отскочила, как обожглась, собралась было идти, но почувствовала себя неуютно в перекрестье взглядов. Был тут один, черной вороной средь стаи белых прикинулся. Обернувшись, искоса, поверх голов посмотрела. Вздернула подбородок и сразу же осеклась, натыкаясь на подспудное, суетливо свербящее где-то в затылке смятение. Такое бывает, когда столкнулся с кем-то из своей же породы. Он ведь в сущности такой же чужеродный своим, как и она была. Знает, глаз ведь наметанный. Так что даже в молчании сквозило невольное понимание. Это сродне зеркальному коридору, когда две отражающие поверхности сталкиваются, и ты наблюдаешь свое же тысячекратное повторение — в другом. Но нежности этот внимательный и далекий не вызывает. Пурпурно пристыженно красная она кривится всем своим нынешним, выстраданным и смущенным донельзя существом и, к счастью, больше ему, чем себе:
— Какой же ты жалкий. Под стать друзьям, но спиной бы к ним поворачиваться не рекомендовала, — Бэт обернулась к уже приличному количеству наблюдателей и скривила губы в подобии улыбки. —  И вам к нему не советую, он выглядит как минимум поумнее вашего. Хотя, может, только выглядит, — тут Бэт снова сверилась с часами и чертыхнувшись сорвалась с места. По замку тяжелой медной волной прокатился школьный звонок.